Когда Убирается Пастернак Во Владимирской Области

Андрей Жвалевский и Евгения Пастернак побывали на премьере и встретились с читателями

В минувшую субботу, 11 ноября, в рамках проекта «Встречи с писателями на Владимирской земле» одни из самых известных современных авторов вновь побывали во Владимирской областной библиотеке для детей и молодёжи.

Авторы популярных книг для подростков приехали на премьеру спектакля по их пьесе «Образ Чацкого (скачать бесплатно)». Два года назад Андрей Жвалевский и Евгения Пастернак приезжали во Владимир на встречу с читателями и попросили найти детскую театральную студию, которая смогла бы поставить их психологическую драму. На предложение писателей откликнулся Образцовый коллектив театра-студии «Грани » МАУДО «Дворец Детского (юношеского ) Творчества».

— Мы не сразу решились ставить пьесу Жвалевского и Пастернак, — призналась Н.А. Лисовская, руководитель театра-студии «Грани ». — Сначала мы прочитали драму, поразмышляли, пропустили её через себя. Зацепило нас, прочувствовали все тонкости и решились на такой эксперимент. Мы впервые играли произведение перед авторами, все очень волновались. Эти эмоции не сравнить с переживаниями перед другими выходами на сцену. На мой взгляд, нам все удалось, ребята прекрасно справились.

Андрей Жвалевский и Евгения Пастернак с интересом смотрели постановку владимирских ребят. Кстати, кроме нашей студии «Грани » никакой другой коллектив в России и Беларуси не решился поставить психологическую драму «Образ Чацкого (скачать бесплатно)».

— Ребята просто молодцы, очень старались, так оживили нашу пьесу, — отметил Андрей Жвалевский после премьеры. — Для нас такой эксперимент — новый опыт, мы взглянули на свое произведение с другой стороны.

Кроме писателей спектакль оценивали заместитель директора департамента культуры администрации Владимирской области А.М. Бирюкова, учащиеся и педагоги владимирских школ.

После премьеры гости библиотеки смогли пообщаться с писателями. У ребят и взрослых было много вопросов: как вы пишете вдвоем, что посоветуете начинающим авторам, что сами читаете, сколько времени уходит на создание книги, почему пишете о подростках, как находите темы для повестей. А ещё читатели попросили написать продолжение пьесы «Образ Чацкого (скачать бесплатно)», авторы обещали придумать.

Потом гости встречи долго не отпускали писателей, брали автографы, фотографировались, благодарили за книги.

А 12 ноября по традиции проекта «Встречи с писателями на Владимирской земле» творческая встреча с Андреем Жвалевским и Евгенией Пастернак и премьера спектакля прошли в МБУК ЦБС города Коврова, где артистов и авторов ждал самый теплый приём.

— Мы не сразу решились ставить пьесу Жвалевского и Пастернак, — призналась Н.А. Лисовская, руководитель театра-студии «Грани ». — Сначала мы прочитали драму, поразмышляли, пропустили её через себя. Зацепило нас, прочувствовали все тонкости и решились на такой эксперимент. Мы впервые играли произведение перед авторами, все очень волновались. Эти эмоции не сравнить с переживаниями перед другими выходами на сцену. На мой взгляд, нам все удалось, ребята прекрасно справились.

Дачно-огородные радости

Последние комментарии

Когда убирать с грядки морковь, свеклу, сельдерей и другие корнеплоды на хранение

Как и когда убирать на зимнее хранение морковь, репу, свеклу и другие корнеплоды – делимся правилами, советами и подробными инструкциями.

Середина осени – самое время для уборки всевозможных корнеплодов: моркови, редьки, репы, сельдерея, дайкона и т.д.
Видов корнеплодов огромное множество, но принципы сбора урожая в общем и целом у всех схожи.

Правила уборки корнеплодов на хранение

Важно успеть провести уборку до того момента или сразу же, как они пустили мелкие корешки. Если задержать овощи в грядке дольше, они могут стать легкой добычей грызунов – останется лишь попрощаться с урожаем.

К слову, избавляться от корешков нельзя. Если это сделать, корнеплоды быстро завянут и сморщатся.

Еще один значительный нюанс – погода в день уборки. Корнеплоды ни в коем случае не выкапывают в дождь. Конечно, если вы выкопаете одну морковку, чтобы сразу же отправить ее в суп, ничего страшного не случится, но если ваша цель – отправить урожай на хранение, очень важно дождаться сухой погоды. В противном случае все корнеплоды могут загнить.

Выкапывают корнеплоды аккуратно. Главная цель – не повредить нежную кожицу. Такие корнеплоды не будут долго храниться. Для этого желательно подкапывать их (вилами – круглые вроде репы или свеклы, лопатой – длинные вроде дайкона или моркови).

По этой же причине после выкопки корнеплоды не моют, а лишь отряхивают от земли или протирают сухой тряпкой.

Также не стоит слушать советы о том, что ботву обрезать не нужно в течение первых нескольких дней послы выкопки. Якобы таким образом «вершки» передают питательные вещества «корешкам». На деле же выходит наоборот – корнеплоды теряют вес и полезные вещества. Черешки необходимо обрезать до высоты около 1 см.

Оставлять урожай на грядке не надо – он лишь подвялится на солнце. Просушивают выкопанные корнеплоды под навесом на открытом воздухе либо в сарае. Перед закладкой на хранение срезы от ботвы должны опробковеть.

Урожай непременно необходимо рассортировать в зависимости от назначения. Корнеплоды с поврежденной кожицей, помятые, незначительно тронутые какой-либо болезнью, которая не влияет на пищевые качества, отправляют на переработку. Все здоровые, крепкие, крупные экземпляры годятся для длительного хранения.

Если вы планируете высадить двулетние культуры на семена (например, сельдерей, редьку, свеклу, морковь), на маточники отбирают самые здоровые, соответствующие характеристикам сорта корнеплоды. Обратите внимание, что посадочного материала желательно заготавливать в 2-3 раза больше, чем необходимо – на случай, если он плохо перезимует.

Собранный урожай нельзя отправлять в подвал сразу с улицы – резкий перепад температур может неблагоприятно повлиять на лежкость. Вместо этого корнеплоды предварительно охлаждают в прохладном темном месте либо присыпают чистым почвогрунтом и оставляют на улице до того момента, как там установится температура в 4-5°C.

Если места в подвале для всего урожая не хватает – не беда! Некоторые корнеплоды могут зимовать на грядке. Это морозостойкие культуры: дайкон, корневая петрушка, морковь. При появлении заморозков ботву у зимующих корнеплодов обрезают до высоты 5 см. Далее необходимо подрыхлить и окучить каждое растение, а грядку замульчировать толстым слоем торфа или опилок. Урожай необходимо выкопать ранней весной, пока не начали отрастать листья.

Свеклу, сельдерей и петрушку можно выращивать дома для зимней выгонки зелени. Для этого растения переваливают в горшки вместе с комом земли и ставят на балкон либо другое прохладное место с температурой 2-5°C.

Сроки уборки корнеплодов на хранение

Чтобы не опоздать с уборкой корнеплодов в огороде, важно четко отследить момент, когда пора убирать свеклу на хранение. Так как это довольно теплолюбивая культура, ее необходимо успеть выкопать сразу же после устойчивого ночного похолодания до 2-4°C (обычно до начала октября).

В такие же сроки выкапывают и редис, который годится для длительного хранения.

Далее идет черед репы. Заморозки ни по чем моркови, корневой петрушке, пастернаку и хрену, поэтому с их выкопкой торопиться необязательно.

Таблица: Уборка и хранение корнеплодов

Чтобы быстро и просто найти информацию, как выкапывать и хранить морковь, репу, редьку, дайкон и другие корнеплодные культуры, предлагаем сохранить себе нашу наглядную таблицу.

Дайкон

Чтобы подготовиться к хранению урожая, стоит уделить внимание подготовке погреба.

Понравился наш сайт? Присоединяйтесь или подпишитесь (на почту будут приходить уведомления о новых темах) на наш канал в МирТесен!

Далее идет черед репы. Заморозки ни по чем моркови, корневой петрушке, пастернаку и хрену, поэтому с их выкопкой торопиться необязательно.

М. Цветаева. Владимир Маяковский и Борис Пастернак [Словесник.Ру]

Параметры статьи

Если я, говоря о современной поэзии России, ставлю эти два имени рядом, то потому, что они рядом стоят. Можно, говоря о современной поэзии РОССИИ, назвать одно из них, каждое из них без другого — и вся поэзия все-таки будет дана, как в каждом большом поэте, ибо поэзия не дробится ни в поэтах, ни на поэтов, она во всех своих явлениях — одна, одно, в каждом — вся, так же как, по существу, нет поэтов, а есть поэт, один и тот же с начала и до конца мира, сил, окрашивающая в цвета данных времен, племен, стран, наречий, лиц, проходящая через ее, силу, несущих, как река, теми или иными берегами, теми или иными небесами, тем или иным дном. (Иначе бы мы никогда не понимали Виллона, которого понимаем целиком, несмотря даже на чисто физическую непонятность иных слов. Именно возвращаемся в него, как в родную реку.)

Итак, если я ставлю Пастернака и Маяковского рядом, — ставлю рядом, а не даю их вместе, — то не потому, что одного мало, не потому, что один в дpyгом нуждается, другого восполняет; повторяю, каждый полон до краев, и Россия каждым полна (и дана) до краев, и не только Россия, но и сама поэзия, — делаю я это, чтобы дважды явить то, что дай бог единожды в пятидесятилетие, здесь же в одно пятилетие дважды явлено природой: цельное полное чудо поэта.

Ставлю я их рядом, потому что они сами в эпохе, во главе угла эпохи, рядом стали и останутся.

Пастернак и Маяковский сверстники. Оба москвичи. Маяковский по росту, а Пастернак по рождению. Оба в стихи пришли из другого, Маяковский из живописи, Пастернак из музыки. Оба в свое принесли другое: Маяковский «хищный глазомер простого столяра». Пастернак — всю несказанность. Оба пришли обогащенные. Оба нашли себя не сразу, оба в стихах нашли себя окончательно. (Попутная мысль: лучше найти себя не сразу в другом, чем в своем. Поплутать в чужом и обрести себя в родном. Так, по крайней мере, обойдешься без «попыток».)

Irrjahre[1] обоих кончились рано. Но к стихам Маяковский пришел еще из революции, и неизвестно из чего больше. Из революционной деятельности. Шестнадцати лет он уже сидел в тюрьме. «Это не заслуга». — Но показатель. Для поэта не заслуга, но для человека показатель. Для этого же поэта — и заслуга: начал с платежа.

Поэтический облик каждого сложился и сказался рано. Маяковский начал с явления себя миру: с показа, с громогласия. Пастернак, — но кто скажет начало Пастернака? О нем так долго никто ничего не знал. (Виктор Шкловский, в 1922 году, в беседе: «У него такая хорошая слава: подземная».) Маяковский являлся. Пастернак таился. Маяковский себя казал. Пастернак — скрывал. И если теперь у Пастернака имя, то этого так легко могло бы не быть: случайность благоприятного для дарований часа и края.

У Маяковского же имя было бы всегда, не было бы, а всегда и было. И было, можно сказать, раньше, чем он сам. Ему потом пришлось догонять. С Маяковским произошло так. Этот юноша ощущал в себе силу, какую — не знал, он раскрыл рот и сказал: «Я!» Его спросили: «Кто — я?» Он ответил: «Я: Владимир Маяковский». — «А Владимир Маяковский — кто?» — «Я!» И больше, пока, ничего. А дальше, потом, — всё. Так и пошло: «Владимир Маяковский, тот, кто: «я». Смеялись, но «Я» в ушах, но желтая кофта в глазах — оставались. (Иные, увы, по сей день ничего другого в нем не увидели и не услышали, но не забыл никто.)

Пастернак же. Имя знали, но имя отца: художника Ясной Поляны, пастелиста, создателя женских и детских головок. Я и в 1921 году встречала отзывы: «Ну, да, Боря Пастернак, сын художника, такой воспитанный мальчик, очень хороший. Он у нас бывал. Так это он пишет стихи? Но он ведь, кажется, занимался музыкой. » Между живописью отца и собственной отроческой (очень сильной) музыкой Пастернак был затерт, как между сходящимися горами ущелья. Где тут утвердиться третьему, поэту? А за плечами Пастернака было уже три полустанка (начиная с последнего): 1917 год — «Сестра моя Жизнь» (изданная только в 1922 году), 1913 год — «Поверх Барьеров» — и первая, самая ранняя, которой даже я, пишущий, не знаю имени. Чего же спрашивать с остальных? До 1920 года Пастернака знали те несколькие, что видят, как кровь течет, и слышат, как трава растет. О Пастернаке можно сказать словами Рильке[2]:

. die wollien bluhn,
Wir wollen dunkel sein und uns bemu[3].

Пастернак не хотел славы. Может быть, боялся сглазу: повсеместною, непричастного, беспредметного глаза славы.

А Маяковский ничего не боялся, стоял и орал, и чем громче орал — тем больше народу слушало, чем больше народу слушало, тем громче орал — пока не доорался до «Войны и мира» и многотысячной аудитории Политехнического музея — а затем и до площади всея России. (Как про певца — выпелся, так и про Маяковского: выорался.)

У Пастернака никогда не будет площади. У него будет, и есть уже, множество одиноких, одинокое множество жаждущих, которых он, уединенный родник, поит. Идут за Маяковским и по Пастернака, как в неведомом месте по воду, куда-то по что-то -достоверно, но где? но что? — сущее, ощупью, наугад, каждый своим путем, все врозь, всегда вразброд. На Пастернаке, как на ручье, можно встретиться, чтобы вновь разойтись, каждый напившись, каждый умывшись, унося ручей в себе и на себе. На Маяковском же, как на площади, либо дерутся, либо спеваются.

Сколько читателей у Пастернака — столько голов. У Маяковского один читатель — Россия.

В Пастернаке себя не забывают: обретают и себя, и Пастернака, то есть новый глаз, новый слух.

В Маяковском забывают и себя, и Маяковского.

Маяковского нужно читать всем вместе, чуть ли не хором (ором, собором), во всяком случае, вслух и возможно громче, что с каждым читавшим и происходит. Всем залом. Всем веком.

Пастернака же нужно всюду носить с собой, как талисман от этих всех, xором орущих все те же две (непреложных) истины Маяковского. А еще лучше — как во все века писали поэты и читали поэтов — в лесу, одному, не заботясь, лес ли это листьями или Пастернак листами.

Я сказала: первый в мире поэт масс. И еще прибавлю: первый русский поэт — оратор. От трагедии «Владимир Маяковский» до последнего четверостишия:

Как говорят «инцидент исчерпан».
Любовная лодка разбилась о быт.
Мы с жизнью в расчете, и не к чему перечень
Взаимных болей и бед, и обид, —

всюду, на протяжении всего его — прямая речь с живым прицелом. От витии до рыночного зазывалы Маяковский неустанно что-то в мозги вбивает, чего-то от вас добивается — какими угодно средствами, вплоть до грубейших, неизменно удачных.

И на кровати Александры Федоровны
Развалился Александр Федорович, —

то, что мы все знали, созвучие имен, которое все отмечали, — ничего нового, но — здорово! И как бы мы ни относились и к Александре Федоровне, и к Александру Федоровичу, и к самому Маяковскому, каждый из нас этими строками удовлетворен, как формулой. Он тот поэт, которому все удается, потому что должно удаваться. Ибо на том краю, по которому неустанно ходит Маяковский, ошибиться, значит — разбиться. Все творчество Маяковского балансировка между великим и прописным. Путь Маяковского — не литературный путь. Идущие его путями повседневно это доказывают. Сила неподражаема, а Маяковский без силы — nonsens[4]. Общее место, доведенное до величия — вот, зачастую, формула Маяковского. В этом он — иной век — иная речь — сходен с Гюго, которого, напомню, — чтил:

В каждом юноше — порох Маринетти.
В каждом старце — мудрость Гюго.

Недаром Гюго, а не Гёте, с которым Маяковского не роднило ничто.

Кому же говорит Пастернак? Пастернак говорит сам с собою. Даже хочется сказать: при самом себе, как в присутствии дерева или собаки, того, кто не выдаст. Читатель Пастернака, и это чувствует всякий, — соглядатай. Взгляд не в его, Пастернакову, комнату (что он делает?), а непосредственно ему под кожу, под ребра (что в нем делается?).

При всем его (уже многолетнем) усилии выйти из себя, говорить тем-то (даже всем), так-то и о том-то — Пастернак неизменно говорит не так и не о том, а главное — никому. Ибо это мысли вслух. Бывает — при нас. Забывает — без нас. Слова во сне или спросонок. «Парки сонной лепетанье. »

(Попытка беседы читателя с Пастернаком мне напоминает диалоги из «Алисы в стране чудес», где на каждый вопрос следует либо запаздывающий, либо обскакивающий, либо вовсе не относящийся к делу ответ, — очень точный бы, ежели бы, — но здесь неуместный. Сходство объясняется введением в «Алисе» другого времени, времени сна, из которого никогда не выходит Пастернак.)

Ни у Маяковского, ни у Пастернака, по существу, нет читателя. У Маяковского — слушатель, у Пастернака — подслушиватель, соглядатай, даже следопыт.

И еще одно: Маяковский в читательском сотворчестве не нуждается, имеющий (самые простые) уши -да слышит, да — вынесет.

Пастернак весь на читательском сотворчестве. Читать Пастернака немногим легче, а может быть, и совсем не легче, чем Пастернаку — себя писать.

Маяковский действует на нас, Пастернак — в нас. Пастернак нами не читается, он в нас совершается.

Есть формула для Пастернака и Маяковского.

Это — двуединая строка Тютчева:

Всё во мне и я во всем.

Всё во мне — Пастернак. Я во всем — Маяковский. Поэт и гора. Маяковскому чтобы быть (сбыться), нужно, чтобы были горы. Маяковский в одиночном заключении — ничто. Пастернаку, чтобы были горы, нужно было только родиться. Пастернак в одиночном заключении — всё. Маяковский сбывается горой. Пастернаком — гора сбывается. Маяковский, восчувствовав себя, предположим, Уралом, — Уралом стал. Нет Маяковского. Есть Урал. Пастернак, вобрав в себя Урал, сделал Урал — собою. Нет Урала. Есть Пастернак. (Распространенно: нет Урала, кроме пастернаковского Урала, как оно и есть: ссылаюсь на всех читавших «Детство Люверс» и Уральские стихи.)

Пастернак — поглощение, Маяковский — отдача. Маяковский — претворение себя в предмете, растворение себя в предмете. Пастернак — претворение предмета в себя, растворение предмета в себе: да, и самых нерастворяющихся предметов, как горные породы Урала. Все горные породы Урала растворены в его лирическом потоке, лишь оттого таком тяжелом, таком громоздком, что это — нет, даже не лава, ибо лава растворение однородного земного — а насыщенный (миром) раствор.

Маяковский безличен, он стал вещью, живописуемой. Маяковский, как имя, собирательное. Маяковский, это кладбище Войны и Мира, это род`ины Октября, это Вандомский столп, задумавший жениться на площади Конкорд, это чугунный Понятовский, грозящий России, и некто (сам Маяковский) с живого пьедестала толп — ему грозящий, это на Версаль идущее «хлеба!». Это последний Крым, это тот последний Врангель. Маяковского нет. Есть — эпос.

Пастернак останется в виде прилагательного: пастернаковский дождь, пастернаковский прилив, пастернаковский орешник, пастернаковский и так далее, и так далее.

Маяковский — в виде собирательного: сократительного.

В жизни дней Маяковский один за всех (от лица всех).

Под скромностью ложной — радости не тая,
Ору с победителями голода и тьмы:
«Это я!
Это — мы!»

(Ложной скромности в нем не было, но — вчитайтесь! — какая глубочайшая настоящая. Впервые поэт гордится тем, что он тоже, что он — всё!) Пастернак: один из всех, меж всех, без всех:

Всю жизнь хотел я быть, как все,
Но мир в своей красе
Не слушал моего нытья
И быть хотел — как я!

Пастернак — невозможность слияния.

Маяковский — невозможность неслияния. Он во вражде больше сливается с врагом, чем Пастернак, в любви, с любимым. (Конечно, знаю, что и Маяковский был одинок, но одинок только в порядке исключительности силы, не единственность лица, а единоличность силы.) Маяковский насквозь человечен. У него и горы говорят человеческим языком (как в сказке, как в каждом эпосе). У Пастернака человек — горным (тем же пастернаковским потоком). Ничего нет умилительнее, чем когда Пастернак пытается подражать человеку, той честности, доведенной до рабства, некоторых отрывков «Лейтенанта Шмидта». Он до такой степени не знает, как это (то или иное это) с людьми бывает, что, как последний ученик на экзамене, списывает у соседа все сплошь, вплоть до описок. И какой жуткий контраст: живой Пастернак с его речью и речь его, якобы объективного, героя.

Все Пастернаку дано, кроме другого — от любого до данного, во всех его разновидностях другого, живого человека. Ибо другой человек Пастернака не живой, а какой-то сборник общих мест и поговорок, — как немец хочет прихвастнуть знанием русского языка. Обыкновенный человек Пастернака самый необыкновенный. Пастернаку даны живые горы, живое море (и какое! первое море в русской литературе после моря свободной стихии и пушкинскому равное), зачем перечислять? дано живое — всё!

Здесь даже снег благоухает

И камень дышит под ногой. —

все, кроме жилого человека, который либо тот немец, либо сам Борис Пастернак, то есть единоличное, ни на что не похожее, то есть сама жизнь, а не живой человек. (Сестра моя Жизнь, так люди — жизни не зовут.)

В его гениальной повести о четырнадцатилетней девочке все дано, кроме данной девочки, цельной девочки, то есть дано все пастернаковское прозрение (и присвоение) всего, что есть душа. Дано все девчончество и все четырнадцатилетие, дана вся девочка вразброд (хочется сказать: враздробь), даны все составные элементы девочки, но данная девочка все-таки не состоялась. Кто она? Какая? Не скажет никто. Потому что данная девочка — не данная девочка, а девочка, данная сквозь Бориса Пастернака: Борис Пастернак, если был бы девочкой, то есть сам Пастернак, весь Пастернак, которым четырнадцатилетняя девочка быть не может. (Сбываться через себя людям Пастернак не даст. Здесь он обратное медиуму и магниту — если есть медиуму и магниту обратное.) Что у нас от этой повести остается? Пастернаковы глаза.

Но больше скажу: эти Пастернаковы глаза остаются не только в нашем сознании, они физически остаются на всем, на что он когда-либо глядел, — в виде знака, меты, патента, так что мы с точностью можем установить, пастернаковский это лист или просто. Вобрав (лист) глазом — возвращает с глазом (глазком). (Не могу удержаться от следующей — русского слова нет — реминисценциями: пастернаковская (отца) известная и прелестная пастель: «Глазок». Огромная кружка, над ней, покрывая и скрывая все лицо пьющего — детский огромный глаз: глазок.. Может быть, сам Борис Пастернак в младенчестве, достоверно, Борис Пастернак — в вечности. Если бы отец знал, кто и, главное, что так пьет.)

Как я некогда, совсем иначе, лирически и иносказательно:

И все твоими очами глядят иконы! —

об Ахматовой, так нынче, вполне достоверно и объективно о Пастернаке:

И все твоими очами глядят деревья!

Всякий лирик вбирает, но большинстве вне сита и задержки глаза, непосредственно извне в душу, окунает вещь в общелирическую влагу и возвращает ее окрашеной этой общелирической душой. Пастернак же через глаз мир — процеживает. Пастернак — отбор. Его глаз — отжим. За сетчатку пастернаковского глаза протекает — течет потоками — вся природа, проскакивает порой и человеческий фрагмент (всегда незабвенный!), за нее никогда еще не проникал ни один человек в целом. Пастернак и его неизменно растворяет. Не человек, а человеческий раствор.

Поэзия! Греческой губкой в присосках
Будь ты, и меж зелени клейкой
Тебя б положил я на мокрую доску
Зеленой садовой скамейки.
Расти себе пышные брызжи и фижмы,
Вбирай облака и овраги,
А ночью, поэзия, я тебя выжму
Во здравие жадной бумаги.

Напомню, что губка Пастернака — сильно окрашивающая. Все, что вобрано ею, никогда уже не будет тем, чем было, и мы, вначале утверждавшие, что такого (как у Пастернака) дождя никогда не было, кончаем утверждением, что никакого, кроме пастернаковского, ливня никогда и не было и быть не моет. Тот случай Уайльда воздействия искусства (иначе: глаза) на природу, то есть прежде всего на природу нашего глаза.

Живой человек Пастернака, как мы сказали, либо фантом, либо сам Пастернак, лицо всегда подставное. Маяковский также не способен на живого человека, но не потому же. Если Пастернак его раздробляет и растворяет, Маяковский его дотворяет, надставляет — и вверх, и вниз, и вширь (только не вглубь!), подводит под него постамент своей любви или помост своей ненависти.

Глазомер масс в ненависти и глазомер всей массы Маяковского в любви. Не только он, но и герои его — эпичны, то есть безымянны. В этом он опять-таки сроден Гюго, на бесконечных и густо заселенных пространствах своих Мизераблей не давшему ни одного живого человека, как он есть, а Долг (Жавера), Добро (Монсеньера), Несчастье (Вальжана), Материнство (Фантину), Девичество (Козетту) — и так далее, и так далее, — и давшему так безмерно больше «живого человека»: живые силы, миром движущие. Ибо — настаиваю на этом всем весом — всякую силу, будь то сила чисто физическая, Маяковский, при самой живой ненависти, дает живой. Искажает он только, когда презирает, когда перед лицом слабости (хотя бы целого торжествующего класса!), а не силы — хотя бы осиленной. Не прощает Маяковский в конце концов только немощи. Всякой мощи его мощь воздает должное. Вспомним стихи Понятовскому и, недалеко ходя, гениальные строки о последнем Врангеле.

Перед лицом силы Маяковский обретает верный глаз, вернее его непомерный глаз здесь оказывается у места: нормальным. Пастернак ошибается в составе человека, Маяковский в размере человека.

Когда я говорю «глашатай масс», мне видится либо время, когда все такого росту, шагу, силы, как Маяковский, были, либо время, когда все такими будут. Пока же, во всяком случае, в области чувствований, конечно, Гулливер среди лилипутов, совершенно таких же, только очень маленьких. Об этом же говорит и Пастернак в своем приветствии лежащему:

Твой выстрел был подобен Этне
В предгорье трусов и трусих.

Не похож «живой человек» и у Пастернака, и у Маяковского еще и потому, что оба поэты, то есть живой человек плюс что-то и минус что-то.

Действие Пастернака и действие Маяковского. Маяковский отрезвляет, то есть, разодрав нам глаза возможно шире — верстовым столбом перста в вещь, а то и в глаз: гляди! — заставляет нас видеть вещь, которая всегда была и которой мы не видели только потому, что спали — или не хотели.

Пастернак, мало что отпечатавшись на всем своим глазом, на еще этот глаз вставляет.

Маяковский отрезвляет. Пастернак завораживает.

Когда мы читаем Маяковского, мы помним всё, кроме Маяковского.

Когда мы читаем Пастернака, мы всё забываем, кроме Пастернака.

Маяковский космически останется во всем внешнем мире. Безлично (слитно). Пастернак остается в нас, как прививка, видоизменившая нашу кровь.

Орудование массами, даже массивами («les grandes machines«[5]), сам Маяковский — завод Гигант. Явление деталями — Пастернак[6]. У Маяковского тоже есть детали, весь на деталях, но каждая деталь с рояль. (По временам физика стихов Маяковского мне напоминает лицо Воскресенья из «Человека, который был Четвергом» — слишком большое, чтобы его можно было мыслить.) Оптом — Маяковский. В розницу — Пастернак.

Тайнопись — Пастернак. Явнопись, почти пропись — Маяковский. «Черного и белого не покупайте, да и нет не говорите» — Пастернак. Черное, белое. Да, нет — Маяковский.

Иносказание (Пастернак)[7]. Прямосказание, причем, если не понял, повторит и будет повторять до бесчувствия, пока не добьется. (Из сил никогда не выбьется!) ’

Шифр (Пастернак). — Световая реклама, или, что лучше, прожектор, или, что еще лучше, — маяк.

Нет человека, не понимающего Маяковского. Где человек, до конца понявший Пастернака? (Если он есть — это не Борис Пастернак.)

Маяковский — весь самосознание, даже в отдаче:

Всю свою звонкую силу поэта
Я тебе отдаю, атакующий класс! —
с ударением на вcю. Знает, что отдает!
Пастернак весь самосомнение и самозабвение.
Гомерический юмор Маяковского.

Исключенность юмора у Пастернака, разве что начало робкой (и сложной) улыбки, тут же и кончающейся.

Пастернака долго читать невыносимо от напряжения (мозгового и глазного), как когда смотришь в чрезмерно острые стекла, не по глазу (кому он по глазу?).

Маяковского долго читать невыносимо от чисто физической растраты. После Маяковского нужно много и долго есть. Или спать. Или — кто постойче -ходить. Наверстывать, или — кто постойче — выпрыгивать. И невольно видение Петра, глазами восемнадцатилетнего Пастернака:

О, как он велик был!
Как сеткой конвульсий
Покрылись железные щеки.
Когда на Петровы глаза навернулись,
Слезя их, заливы в осоке.
И к горлу балтийские волны, как комья
Тоски, подкатили.

Так Маяковский нынче смотрит на российскую стройку.

У Маяковского мы всегда знаем о чем, зачем, почему. Он сам — отчет. У Пастернака мы никогда не можем доискаться до темы, точно все время ловишь какой-то хвост, уходящий за левый край мозга, как когда стараешься вспомнить и осмыслить сон.

Маяковский — поэт темы.

Пастернак — поэт без темы. Сама тема поэта.

Действие Пастернака равно действию сна. Мы его не понимаем. Мы в него попадаем. Под него подпадаем. В него — впадаем. Пастернака, когда мы его понимаем, то понимаем помимо него, помимо смысла (который есть и за прояснение которого нам — борется) — через интонацию, которая неизменно точна и ясна. Мы Пастернака понимаем так, как нас понимают животные. Мы так же не умеем говорить по-пастернаковски, как Пастернак не умеет говорить по-нашему, но оба языка есть, и оба внятны и осмысленны, только они на разных ступенях развития. Разобщены. Мост — интонация. Больше скажу: чем больше старается Пастернак свою мысль развить и уяснить, чем больше громоздит придаточных предложений (строение его фразы всегда правильно и напоминает германскую художественно-философскую прозу начала прошлого века), тем больше он смысл затемняет. Есть темнота сжатости, есть темнота распространенности, здесь же — говорю об иных местах его прозы — двойная темнота поэтической сжатости и философской распространенности. В распространенной прозе, какова, например, лекторская, должна быть вода (обмеление вдохновения), то есть распространение должно быть повторением, а не разъяснением: одного образа другим и одной мысли — другой.

Возьмем прозу Маяковского: тот же сокращенный мускул стиха, такая же проза его стихов, как Пастернакова проза — проза стихов Пастернака. Плоть от плоти и кость от кости. О Маяковском сказано — мною обо мне сказанное:

Я слово беру — на прицел!

А словом — предмет, а предметом — читателя. (Мы все Маяковским убиты, если не воскрешены!)

Важная особенность: Маяковский — поэт весь перевод`им на прозу, то есть рассказуем своими словами, и не только им самим, но любым. И словаря менять не приходится, ибо словарь Маяковского — сплошь обиходен, разговорен, прозаичен (как и словарь «Онегина», старшими современниками почитавшийся «подлым»). Утрачивается только сила поэтической речи: маяковская расстановка: ритм.

А если Пастернака перевести на прозу, то получится проза Пастернака, место куда темнейшее его стихов, то есть темнота, присущая самому стиху, и нами, поэтому, в стихах узаконенная, здесь окажется именно темнотой сути, никакими стихами не объясненная и не проясненная. Ибо, не забудем: лирика темное — уясняет, явное же — скрывает. Каждый стих — речение Сивиллы, то есть бесконечно больше, чем сказал язык.

Маяковский весь связен, логика же Пастернака сущая, но неисследимая связь между собой событий, — она, во сне, но только во сне, неопровержимая. Во сне (когда мы читаем Пастернака) все именно так, как нужно, все узнаешь, но попробуй-ка этот сон рассказать — то есть своими словами передать Пастернака -что останется? Мир Пастернака держится только по его магическому слову. «И сквозь магический кристалл. » Магический кристалл Пастернака — его глазной хрусталик.

Маяковского рассказать пусть берется каждый, говорю заранее: удастся, то есть половина Маяковского останется. Пастернака же может рассказать только сам Пастернак. Что и делает в своей гениальной прозе, сразу ввергающей нас в сновид`ение и в снов`идение.

Маяковский — явь, белейший свет белого дня.

Но основная причина нашего первичного непонимания Пастернака — в нас. Мы природу слишком очеловечиваем, поэтому вначале, пока еще не заснули, в Пастернаке ничего не узнаем. Между вещью и нами — наше (вернее, чужое) представление о ней, наша застилающая вещь привычка, наш, то есть чужой, то есть дурной опыт с вещью, все общие места литературы и опыта. Между нами и вещью наша слепость, наш порочный, порченый глаз.

Между Пастернаком и предметом — ничего, оттого его дождь — слишком близок, больше бьет нас, чем тот из тучи, к которому мы привыкли. Мы дождя со страницы не ждали, мы ждали стихов о дожде. Поэтому мы говорим: «Это не дождь!» и «Это не стихи!» Дождь забарабанил прямо по нас:

На листьях сотни запонок,
И сад слепит, как плес,
Обрызганный, закапанный
Мильоном синих слез.

Природа явила себя через самое беззащитное, лунатическое, медиумическое существо — Пастернака.

Пастернак неисчерпаем. Каждая вещь в его руке, вместе с его рукой, из его руки уходит в бесконечность — и мы с нею — за нею. Пастернак только Invitation au voyage[8] — самораскрытия и мирораскрытия, только отправной пункт: то, откуда. Наш отчал. Ровно столько места, чтобы — сняться. На Пастернаке мы не замедливаем, мы медлим над Пастернаком. Над пастернаковской строкой густейшая и тройная аура — пастернаковских, читательских и самой вещи — возможностей. Пастернак сбывается над строкою. Чтение Пастернака надстрочное, — параллельное и перпендикулярное. Меньше читаешь, чем глядишь (думаешь, идешь) от. Наводящее, заводящее. Можно сказать, что Пастернака читатель пишет сам.

Маяковский — исчерпывает. Неисчерпаема только его сила, с которой он так исчерпывает предмет. Сила, готовая, как земля, каждый раз все заново, каждый раз — раз навсегда.

За порогом стихов Маяковского — ничего: только действие. Единственный выход из его стихов — выход в действие. Его стихи нас из стихов выталкивают, как белый день с постели сна. Он именно тот белый день, не терпящий ничего скрытого. — Die Sonne bringt es an den Tag![9] Посмотрите на его тени — разве это не ножом отрезанные, ограниченные тени полдня, на которые нельзя не наступить ногой. Пастернак: неисчерпаемость (неотграниченность) ночи.

Над строками Маяковского — ничего, предмет весь в его строке, он весь в своей строке, как гвоздь весь ушел в доску: мы же уже непосредственно у дела и с молотком в руках.

От Пастернака думается.

От Маяковского делается.

После Маяковского ничего не остается сказать.

После Пастернака — всё.

И, в каком-то последнем, конечном счете:

«Мне борьба мешала быть поэтом» — Пастернак.

«Песни мне мешали быть бойцом» — Маяковский.

Ибо упор Пастернака в поэте.

Ибо упор Маяковского в бойце.

«Певец в стане русских воинов» — вот Пастернак в российской современности.

Боец в стане мировых певцов — вот Маяковский в поэтической современности.

И — кто знает — куда бы дошел, до какой глубины бы дошел Пастернак, если бы не невольная, тоже медиумическая, привлеченность общественностью: данным часом России, века, истории. Отдавая все должное Пятому Году — гению Пастернака во образе Пятого Года, — не могу не сказать, что Шмидт и без Пастернака остался бы Шмидтом. Пастернак и без Шмидта остался бы Пастернаком, а с чем-нибудь иным, чем Шмидт, с чем-нибудь неназванным оказался бы — дальше.

Если час для поэтической карьеры — внешнего прохождения и дохождения поэта — ныне в России благоприятный, то для поэтической одинокой дороги он неблагоприятен. События питают, но они же и мешают, и, в случае лирического поэта, больше мешают, чем питают. События питают только пустого (незаполненного, опустошенного, временно пустующего), переполненному они — мешают. События питают Маяковского, у которого была только одна полнота — сил. События питают только бойца. У поэта — свои события, свое самособытие поэта. Оно в Пастернаке если не нарушено, то отклонено, заслонено, отведено. Тот же отвод рек. Видоизменение русл.

Пастернак, по благородству сущности, сам свои пороги упразднил — поскольку мог. Пастернак, в полной добросовестности, — старается не впасть в Каспийское море.

Может быть, может быть. Но — жаль Неясыти. И той Волги — жаль.

«Песни мне мешали быть бойцом» — Маяковский. Да, ибо есть борьба более непосредственная, чем словом, — телом! — и более действенная, чем словом, — делом, общее дело рядовой борьбы. А Маяковский никогда не стоял рядовым. Его дар его от всех его собойцов — товарищей — отъединил, от всякого, кроме разговорного, дела отставил. Маяковскому, этому самому прямому из бойцов, пришлось драться иносказательно, этому самому боевому из бойцов -биться окольно.

А я скажу, что без Маяковского русская революция бы сильно потеряла, так же как сам Маяковский — без Революции.

А Пастернак бы себе рос и рос.

Если у нас из стихов Маяковского один выход — в действие, то у самого Маяковского из всей его действенности был один выход — в стихи. Отсюда и их ошеломляющая физика, их подчас подавляющая мускульность, их физическая; ударность. Всему бойцу пришлось втесниться в строки. Отсюда и рваные размеры. Стих от Маяковского всеместно треснул, лопнул по швам и без швов. И читателю, сначала в своей наивной самонадеянности убежденному, что Маяковский это для него ломается (действительно ломался: как лед в ледоход!), скоро пришлось убедиться, что прорывы и разрывы Маяковского не ему, читателю, погремушка, а прямое дело жизни — чтобы было чем дышать. Ритмика Маяковского (типическое сердцебиение — удары сердца — застоявшегося коня или связанного человека. (Про Маяковского можно сказать чудным ярмарочным словом владельца карликовой труппы, ревновавшего к соседнему бараку: «Чего глядите? Обнакнавенный великан! ») Нет гнета большого — подавленной силы. А Маяковский, даже в своей кажущейся свободе, связан по рукам и по ногам. О стихах говорю, ни о чем другом.

Если стихи Маяковского были делом, то дело Маяковского не было: писать стихи.

Есть рожденные поэты — Пастернак.

Есть рожденные бойцы — Маяковский.

А для рожденного бойца — да еще такой идеи — всякая дорога благоприятнее поэтовой.

Еще одно необходимое противопоставление. Маяковский при всей его динамичности — статичен, та непрерывность, предельность, однородность движения, дающая неподвижность. (Недвижный столб волчка. Волчок движется только, когда останавливается.)

Пастернак же — динамика двух впертых в стол локтей, подпирающих лоб мыслителя.

Так неподвижно море — в самую бурю.

Так динамично небо, которым идут тучи.

Статичность Маяковского от его статуарности. Даже тот быстроногий бегун он — мраморный. Маяковский — Рим, Рим риторства, Рим действия. «Карфаген должен быть разрушен!» (Если ругать его, так только: «статуй»). Маяковский — живой памятник. Гладиатор вживе. Вглядитесь в лобяные выступы, вглядитесь в глазницы, вглядитесь в скулы, вглядитесь в челюсти. Русский? Нет. Рабочий. В этом лице пролетарии всех стран больше чем соединились — объединились, сбились в это самое лицо. Это лицо такое же собирательное, как это имя. Безымянное имя. Безличное лицо. Как есть лица с печатью интернациональной авантюры, так это лицо — сама печать Пролетариата, этим лицом Пролетариат мог бы печатать свои деньги и марки.

Маяковский среди рабочих мира был настолько свой, он — настолько они, что спокойно мог дымить на них английским табаком из английской трубки и сверкать на них черным лаком парижских башмаков и собственной парижской машины — только радость: своему повезло, и говорить рабочим «ты» (весь Пастернак напряженное «вы», «на ты» он только с Гёте, Рильке, такими. «Ты» братственности, ученичества, избранничества. У Маяковского — рядовое «ты» товарищества). Маяковский в коммунизме настолько свой, что он вопреки всем попрекам Есенину и наказам комсомолке Марусе, отравившейся, потому что не было лаковых туфель (из-за них-то и милый бросил!), —

Помни ежедневно, что ты — зодчий
И новых отношений и новых любовей, —
И станет ерундовым любовный эпизодчик
Какой-нибудь Любы к любому Вове, —

мог покончить с собой из-за частной, несчастной любви так же просто, как тогда резался в карты. Своему все позволено, чужому — ничего. Своим среди своих. Только те рабочие живые, этот — каменный.

Боюсь, что, несмотря на народные похороны, на весь почет ему, весь плач по нем Москвы и России, Россия и до сих пор до конца не поняла, кто ей был дан в лице Маяковского. Маяковскому в России только один — ровня. (Не говорю: в мире, не говорю: в слово, говорю: в России.) Если тот был «хлеба», этот был «зрелищ», то есть первым шагом души из хлеба, первой новой российской душою. Маяковский первый новый человек нового мира, первый грядущий.

Даже известная ограниченность его — ограниченность статуи. Статуя может только менять положения: угрозы, защиты, страха и т. д. (Весь античный мир одна статуя в различных положениях.) Видоизменять положения, но не менять материал, который раз навсегда ограничен, и раз навсегда ограничивающий возможности. Вся статуя в себя включена. Она из себя не выйдет. Потому-то она и статуя. Для того-то она и статуя. In der Beschrankung zeigt sich erst der Meister[10]. Может быть, в этом смысле Маяковский более Meister и Meisterwerk[11], чем Пастернак, которого так же дико, как Рильке, искать в ограниченном мире мастерства и так же естественно, как Рильке, находить в неограниченном, ничем от нас не отграниченном мире чуда.

Лаокоон из кожи не вылезет никогда, но вылезает всегда, но не вылезет никогда, и так далее до бесконечности. В Лаокооне дано вылезание из: статика динамики. Ему, как морю, положен закон и предел. Эта же неподвижность бойца дана и в Маяковском.

Теперь прошу о предельном внимании. Из кожи Маяковского лез только боец, лез только размер. Как из его глазниц — глазомер. Дай ему тело и дело в тысячу раз больше ему положенных, тело и дело его силы, весь Маяковский отлично в себе уместится, ибо распределится в непрерывности живого движения, и не будет статуей. Статуей он стал. Его трагедия опять-таки вопрос количества, а не качества (разнокачественности). В этом он еще раз одинок среди поэтов, ибо лез-то он именно из кожи слова, ставшей роковым образом его собственной и которую он повсеместно порвал — в действенный мир, тогда как все поэты именно из кожи действенного мира лезут. Все поэты: из физики — в психику. Маяковский из психики — в физику — с нашей точки зрения, — ибо для Маяковского, обратно всем поэтам, слово было тело, а дело — душа. Пусть для лирика и поэзия тесна, Маяковскому именно она была тесна. Маяковский за письменным столом — физическое несоответствие. Уже больше видишь его за «grandes machines«[12] декоративной живописи, где, по крайней мере, руке есть где взмахнуть, ноге — куда отступить, глазу — что окинуть. Из кожи поэзии рвался еще и живописец. Та секунда, когда Маяковский впервые уперся локтем в стол, — начало его статуарности. (Окаменел с локтя.) Россия в эту секунду обрела самого живого, самого боевого, самого неотразимого из своих поэтов, в эту секунду любые ряды боя — первый ряд боя, все первые ряды всех боев мира утратили своего лучшего, самого боевого, самого неотразимого бойца.

Приобрел эпос, потерял миф.

Если Маяковский в лирическом пастернаковском контексте — эпос, то в эпическом действенном контексте эпохи он — лирика. Если он среди поэтов — герой, то среди героев — он поэт. Если творчество Маяковского эпос, то только потому, что он, эпическим героем задуманный, им не стал, в поэта всего героя взял. Приобрела поэзия, но пострадал герой.

Герой эпоса, ставший эпическим поэтом, — вот сила и слабость и жизни и смерти Маяковского.

С Пастернаком проще, на этот раз Пастернак Темный — читается с листа. Пастернаку, как всякому лирическому поэту, всюду тесно, кроме как внутри, во всем мире действия тесно.

Пастернаку, как всякому поэту, как всякому большому, о счастье не думающему, приходится снижаться до цифрового сопоставления счастья ста и сотен тысяч, до самого понятия счастья как ценности, орудовать двумя неизвестными, если не заведомо подозрительными ему величинами: счастья и цифрового количества.

Пастернаку, который так недавно, высунув голову в фортку -детям:

Какое, милые, у нас

Тысячелетье на дворе? —

приходится по полной доброй воле, за которую никто ему не благодарен (кому досадно, кому жалко, кому умилительно и всем неловко), мериться пятилеткой. Весь Пастернак в современности — один большой недоуменный страдальческий глаз — тот самый глазок над кружкой — тот самый глаз из фортки — глаз непосредственно из грудной клетки — с которой он не знает, как быть, ибо видимое и сущее в ней, так Пастернаку кажется, сейчас никому не нужно. Пастернак из собственных глазниц вылезает, чтобы увидеть то, что все видят, и ко всему, что не то, ослепнуть. Глаз тайновидца, тщащийся стать глазом очевидца. И так хочется от лица мира, вечности, будущего, от лица каждого листка, на который он так глядел, уговорить Пастернака тихими словами его любимого Ленау («Bitte»).

Weil auf mir du dunkles Auge,
Vebe deine ganze Macth[13].

Мы подошли к единственной мере вещей и людей в данный час века: отношению к России.

Здесь Пастернак и Маяковский — единомышленники. Оба за новый мир и оба, — но вижу, что первое оба останется последним, ибо если Пастернак явно за новый мир, то вовсе не с такой силой явности против старого, который для него, как бы он ни осуждал политический и экономический строй прошлого, прежде всего и после всего — его огромная духовная родина, «Кто не с нами, тот против нас». Мы для Пастернака не ограничивается «атакующим классом». Его мы — все те уединенные всех времен, порознь и ничего друг о друге не зная делающие одно. Творчество — общее дело, творимое уединенными. Под этим, не сомневаюсь, подпишется сам Борис Пастернак. Пастернак не боец (kein Umsturzler)[14]. Пастернак — сновидец и прозорливец. В своей революционности он ничем не отличается от всех больших лириков, всех, включая роялиста Виньи и казненного Шенье[15], стоявших за свободу — других (у поэта — своя свобода), равенство — возможностей и братство, которым каждый поэт, несмотря на свое одиночество, а может быть, и благодаря своему одиночеству, переполнен до самых краев сердца. В своей «левизне» он ничем не отличается от каждого человека, у которого сердце на месте, то есть — слева.

Вот признание самого Пастернака, недавнее, после пятнадцати лет Революции, признание:

И так как с малых детских лет
Я ранен женской долей,
И след поэта — только след
Ее путей — не боле.
И так как я лишь ей задет,
И ей у наст раздолье,
То весь я рад сойти на нет
В революцьонной воле, —

то есть то же слово Виньи сто лет назад: «Apres avoir reflechi sur la destineе des femmes dans tous les temps et chez toutes les nations, j’ai fini par penser que tout homme devrait dire a chaque femme, au lieu de Bonjour — Pardon!«[16]

И опять-таки от данного к общему, окольный — чистопоэтов! — приход, через деталь и обход веками обманутой девушки — да через Гретхен же! — в Революцию. Как к лесу — через лист. И показательно, что самосознающий себя, боевой, волевой Маяковский с его самосознающим себя даром:

Всю свою звонкую силу поэта
Я тебе отдаю, атакующий класс! —

со всей своей волей и личностью в этом своем выборе — растворяется. Пастернаково же признание:

То весь я рад сойти на нет
В революцьонной воле, —

нами, вопреки убежденности Пастернака и очевидности букв, читается:

Я рад бы весь сойти на нет, —

то есть Пастернак в нашем сознании, несмотря на «Лейтенанта Шмидта» и все, что еще такого напишет, в этой революционной воле, как вообще ни в какой людской, не растворяется, ибо ни с какой волей, кроме мировой, всей мировой — и действующей непосредственно через него — не только не слиянен, но и не знаком. Каждый подвластен, но каждый подвластен иному.

Маяковского ведут массы, хочется сказать по-французски: гений масс, потому он их и ведет. Массы будущего, потому он и ведет массы настоящего. И чтобы не было двусмысленности в толковании: Маяковского ведет история.

Маяковский: ведущий — ведомый. Пастернак — только ведомый.

Единомыслие — не мера сравнения двух поэтов. У Маяковского единомышленники — если не вся Россия, то вся русская молодежь. Каждый комсомолец больший и, во всяком случае, более явный единомышленник Маяковскому, чем Пастернак. Сходятся (едино — мыслят) эти двое только раз — в теме поэм Октябрь и Пятый Год. Один написал Октябрь, другой Декабрь, но какой Октябрь и какой Декабрь, да и Декабрь-то от Октября сильно разнится. И напиши Пастернак завтра же свой Октябрь, это прежде всего будет его Октябрь, где центр боевых действий будет перенесен на вершины метущихся деревьев.

Но есть у этих двух увязанных только одной наличностью — силы, и одно общее отсутствие: объединяющий их пробел песни. Маяковский на песню не способен, потому что сплошь мажорен, ударен и громогласен. Так шутки шутят («не гораздо хорошие») и войсками командуют. Так не поют. Пастернак на песню не способен, потому что перегружен, перенасыщен и, главное, единоличен. В Пастернаке песне нету места, Маяковскому самому не место в песне. Поэтому блоковско-есенинское место до сих пор в России «вакантно». Певучее начало России, расструенное по небольшим и недолговечным ручейкам, должно обрести единое русло, единое горло.

Для того чтобы быть народным поэтом, нужно дать целому народу через тебя петь. Для этого мало быть всем, нужно быть всеми, то есть именно тем, чем не может быть Пастернак. Целым и только данным, данным, но зато целым народом — тем, чем не хочет быть Маяковский: глашатай одного класса, творец пролетарского эпоса.

Ни боец (Маяковский), ни прозорливец песен не слагают.

Для песни нужен тот, кто, наверное, уже в России родился и где-нибудь, под великий российский шумок, растет. Будем жить.

1. Годы исканий (нем.)
2. Рильке Райнер Мария австрийский поэт.
3. Их цель была — цвести, а мы хотим трудиться незаметно (нем.)
4. Бессмыслица (фр.).
5. Орудиями, бутафорий (фр.).
6. Всесильный Бог любви,
   Всесильный Бог деталей,
   Ягайлов и Ядвиг. (Борис Пастернак) — М. Ц.
7. Беру любой пример. Смерть поэта:
   Лишь был на лицах влажных сдвиг.
   Как в складках прорванного бредня.
   Слезный, влажный сдвиг, сдвинувший вес лицо. Бредень прорван, проступила вода. — Слезы. — М. Ц.
8. Приглашение в путь (фр.).
9. Солнце выявит это (нем.).
10. Лишь в чувстве меры мастерство принято (нем.).
11. Мастер и шедевр (нем.).
12. Орудиями, бутафорией (фр.).
13. (Мольба)
    Темный взор, на мне покойся,
    Покори меня всего (нем.).
14. Не ниспровергатель (нем.).
15. Виньи Альфред Виктор де французский писатель-романтик.
    Шенье Андре Мари французский поэт и публицист. Казнен якобинцами.
16. «После размышлений о судьбе женщин во все времена и у всех народов я пришел к заключению, что вместо слова приветствия «здравствуй» каждый мужчина должен говорить женщине: «Прости меня» (фр.).

Публикуется по книге: Хрестоматия критических материалов.

Русская литература рубежа XIX — XX веков. М.: Айрис Пресс, Рольф, 1999.

Электронная версия подготовлена А. В. Волковой — www. slovesnik. ru

В Пастернаке себя не забывают: обретают и себя, и Пастернака, то есть новый глаз, новый слух.

Когда убирать тыкву

Можно, конечно, оставить ее до Хэллоуина. Но куда лучше есть, чем пугать ею прохожих. А потому убирать этот овощ с огорода лучше вовремя. Определить правильное время для уборки можно по двум параметрам: по срокам и по внешнему виду растения. Первое, что следует сказать: сорта тыкв бывают скороспелые, среднеспелые и позднеспелые. Исходя из этого и следует определять время уборки. К скороспелым относятся такие сорта, как Голосемянная, Мозолеевская 49, Миндальная 35, Веснушка, Бирючекутская 27, Джек о Лантерн, Грибовская кустовая и Тейбл Кинг. Уборка этих сортов обычно начинается в середине — конце августа. Они нежные, оболочка тонкая. Созревают быстро и не хранятся дольше месяца. Срок созревания составляет 92-104 дня. 3,5 месяца, грубо говоря. К среднеспелым можно отнести такие сорта тыквы, как Зимняя сладкая, Улыбка, Крошка, Стофунтовая, Волжская серая, Лечебная, Россиянка, Столовая зимняя А-5, Пинк Банана, Блю Хаббард и Эстамрэс. Эти сорта годятся для более длительного хранения. Уборку начинают в середине сентября, но до заморозков. Если тыква попадет под заморозки, это скажется на лежкости, и она быстро испортится. Таким образом, срок созревания среднеспелых сортов тыквы в среднем составляет 110-120 дней. То есть 4 месяца. Позднеспелые тыквы (они же твердокорые) представлены сортами Жемчужина, Мускатная, Вита, Перехватка, Тести Делайп, Батернат Понка, Витаминная. В основном это мускатные сорта, ярко окрашенные, ароматные, с толстой оболочкой и вкусной мякотью. Хранится такая тыква до полугода! Уборку позднеспелой тыквы следует начинать в середине — конце сентября. Однако часто срок созревания ее составляет не 120-140 дней, а около 200. Так как же тогда быть? Убирать недозревшую тыкву! Она отлично дозреет при хранении — через 20-60 дней достигнет пика своей зрелости. Мякоть станет более яркой и такой вкусной, что ее можно есть даже в сыром виде. Как вы уже поняли, не обязательно тыква должна быть спелой к моменту уборки. И все же есть определенные внешние признаки, позволяющие определить, что время уборки урожая пришло. Плодоножка должна быть высохшей и очень жесткой. Листья пожелтели или даже засохли. Цвет тыквы стал более ярким и насыщенным. В зависимости от сорта он может быть темно-оранжевый, желтый или серо-зеленый. Оболочка тыквы стала более плотной, нежели раньше. Кстати, при уборке нужно срезать плодоножку так, чтобы она оставалась длиной 3- Ну и, конечно, не повреждайте оболочку, иначе тыква храниться не будет.

Можно, конечно, оставить ее до Хэллоуина. Но куда лучше есть, чем пугать ею прохожих. А потому убирать этот овощ с огорода лучше вовремя. Определить правильное время для уборки можно по двум параметрам: по срокам и по внешнему виду растения. Первое, что следует сказать: сорта тыкв бывают скороспелые, среднеспелые и позднеспелые. Исходя из этого и следует определять время уборки. К скороспелым относятся такие сорта, как Голосемянная, Мозолеевская 49, Миндальная 35, Веснушка, Бирючекутская 27, Джек о Лантерн, Грибовская кустовая и Тейбл Кинг. Уборка этих сортов обычно начинается в середине — конце августа. Они нежные, оболочка тонкая. Созревают быстро и не хранятся дольше месяца. Срок созревания составляет 92-104 дня. 3,5 месяца, грубо говоря. К среднеспелым можно отнести такие сорта тыквы, как Зимняя сладкая, Улыбка, Крошка, Стофунтовая, Волжская серая, Лечебная, Россиянка, Столовая зимняя А-5, Пинк Банана, Блю Хаббард и Эстамрэс. Эти сорта годятся для более длительного хранения. Уборку начинают в середине сентября, но до заморозков. Если тыква попадет под заморозки, это скажется на лежкости, и она быстро испортится. Таким образом, срок созревания среднеспелых сортов тыквы в среднем составляет 110-120 дней. То есть 4 месяца. Позднеспелые тыквы (они же твердокорые) представлены сортами Жемчужина, Мускатная, Вита, Перехватка, Тести Делайп, Батернат Понка, Витаминная. В основном это мускатные сорта, ярко окрашенные, ароматные, с толстой оболочкой и вкусной мякотью. Хранится такая тыква до полугода! Уборку позднеспелой тыквы следует начинать в середине — конце сентября. Однако часто срок созревания ее составляет не 120-140 дней, а около 200. Так как же тогда быть? Убирать недозревшую тыкву! Она отлично дозреет при хранении — через 20-60 дней достигнет пика своей зрелости. Мякоть станет более яркой и такой вкусной, что ее можно есть даже в сыром виде. Как вы уже поняли, не обязательно тыква должна быть спелой к моменту уборки. И все же есть определенные внешние признаки, позволяющие определить, что время уборки урожая пришло. Плодоножка должна быть высохшей и очень жесткой. Листья пожелтели или даже засохли. Цвет тыквы стал более ярким и насыщенным. В зависимости от сорта он может быть темно-оранжевый, желтый или серо-зеленый. Оболочка тыквы стала более плотной, нежели раньше. Кстати, при уборке нужно срезать плодоножку так, чтобы она оставалась длиной 3- Ну и, конечно, не повреждайте оболочку, иначе тыква храниться не будет.

Владимир Маяковский и Борис Пастернак

Рекомендуемые сообщения

Создайте аккаунт или авторизуйтесь, чтобы оставить комментарий

Комментарии могут оставлять только зарегистрированные пользователи

Создать аккаунт

Зарегистрировать новый аккаунт в нашем сообществе. Это несложно!

Есть аккаунт? Войти.

Недавно просматривали 0 пользователей

Ни один зарегистрированный пользователь не просматривает эту страницу.

Общероссийская общественная организация инвалидов-больных рассеянным склерозом (ОООИБРС) Powered by Invision Community

Зарегистрировать новый аккаунт в нашем сообществе. Это несложно!